В работе «Византизм и Славянство» К. Н. Леонтьев неоднократно чрезвычайно критически отзывается об идее, которую он описывает словосочетаниями «всеобщее благо», «всеобщая польза», «всеобщее благоденствие народов», «идея всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства». Поскольку работа К. Н. Леонтьева имеет во многом характер публицистический, то автор не счёл своим долгом обстоятельно раскрыть содержание идеи всеобщего блага. В то же время эта идея, играя существенную роль в рассуждениях Леонтьева, важна для понимания его концепции «византизма». Поэтому важно понять, почему идея общего блага, вернее критика этой идеи, является столь важной для рассуждений знаменитого русского мыслителя.
В определённом отношении, на наш взгляд, идея всеобщего блага у К. Н. Леонтьева может быть отождествлена с идеей общественного блага, или блага народа, у Т. Гоббса. У Гоббаса общественное благо, или благо народа («public good», «good of the people») отличается от «блага для себя» (good to himself). Если «благо для себя», по Гоббсу, является «истинным объектом человеческой воли» (Гоббс, 198) и своего рода наследием естественного состояния; то «общественное благо» является предметом заботы суверена и оказывается фактом общества, возникшего вследствие заключения общественного договора. Совпадение общественного блага и блага для себя наилучшим образом осуществляется в фигуре монарха: «Общие интересы поэтому больше всего выигрывают там, где они более тесно совпадают с частными интересами. Именно такое совпадение имеется в монархии» (Гоббс, 146).
Византизм, в соответствии с определением К. Н. Леонтьева, представляется собой единство самодержавия, православного христианства, христианского нравственного идеала, определённого (христианского) характера искусства и устроения быта (Леонтьев, ???). Казалось бы, идея всеобщего блага в понимании Гоббса полностью соответствует логике византизма: ведь забота об общем благе необходимым образом отсылает к идее монарха и к самодержавию. Однако, ключевым моментом в понимании монархии К Н. Леонтьевым является то, то это именно христианская монархия: «все живое у нас сопряжено органически с родовой Монархией нашей, освященной Православием» (Леонтьев, 331). Речь идёт не о наилучшем повороте человеческой истории, приведшем к монархии как следствию заключённого между людьми общественного договора. Напротив, источником того самодержавия, которое включается Леонтьевым в состав оснований византизма, оказываются не люди, ищущие оптимизированной формы «блага для себя», но Бог. А стало быть, и справедливость, скрепляющая государство, будет исходить не от договора между людьми, как у Гоббса1, а от Бога, как в том «византийском» государстве, которое описывает Леонтьев.
Кроме указанного «политического» ущерба, который может нанести византизму идея всеобщего блага, Леонтьев указывает ещё и на возможный религиозный урон: «Идея всечеловеческого блага, религия всеобщей пользы, — самая холодная, прозаическая и вдобавок самая невероятная, неосновательная из всех религий» (Леонтьев, 332). Религия всеобщего блага — это, разумеется, человеческая религия, а не религия откровения. В лучшем случае, предельным дерзновением такой религии может быть только рай на земле. Однако, даже в такой малости Леонтьев этой новой религии отказывает: «Во всех положительных религиях, кроме огромной поэзии их, кроме их необычайно организующей мощи, есть еще нечто реальное, осязательное. В идее всеобщего блага реального нет ничего» (Леонтьев, 332).
Можно предположить, что победа религии всеобщего блага приведёт не только к политическому, религиозному, но также и к нравственному краху византизма, ведь тот нравственный идеал, который Леонтьев называет византийским, есть христианский идеал. И более того, идея всеобщего блага оказывается разрушительной, вероятно, и для византийского уклада в быту и в художественной жизни народа – по-Леонтьеву, из-за бессодержательности самой идеи всеобщего блага: «Однообразно настроенное и блаженное человечество — это призрак, и вовсе даже не красивый и не привлекательный» (Леонтьев, 332). В основании такого отношения Леонтьева к распространению идеи всеобщего блага лежит его представление о расцвете культуры, как о состоянии «цветущей сложности» (Леонтьев, 379), и соответственно, он чрезвычайно плохо относится ко всему, что эту сложность упрощает: «Равенство лиц, равенство сословий, равенство (т. е. однообразие) провинций, равенство наций, — это все один и тот же процесс; в сущности, все то же всеобщее равенство, всеобщая свобода, всеобщая приятная польза, всеобщее благо, всеобщая анархия, либо всеобщая мирная скука». (Леонтьев, 333).
Однако, нельзя сказать, что отрицательное отношение Леонтьева к идее общего блага вызвано только уравнивающими и упрощающими последствиями распространения этой идеи. Существенны другие моменты: идея общего блага, восходя к идее общественного договора, дискредитирует идею Божественного происхождения власти; разрушает идею Божественной справедливости; становясь новой религией, и разрушает христианский нравственный идеал, и уничтожает трансцендентное измерение культуры, существующее благодаря христианству. Разумеется даже одной из этих причин было бы достаточно, чтобы вызвать у автора «Византизма и Славянства» отрицательное отношение к идее всеобщего блага.